Слово свободное, стрелой беспощадной с уст тетивы сорвавшись,
Правдой иль ложью остриём равнодушным свистит души смущая.
Грязно вонзённое в глаз, заливает кровью лицо война.
Взор помутнел его, он, закачавшись, припал на колено.
Крепкой рукою меч удержав, в землю упёрся и выломал древко в глазнице.
С яростным кличем, страх обескровив, поднялся навстречу битве.
С неба, взирающие на сраженье, не различают доброе или злое сердце.
Даруют победу сдюжившим духом, не отступившим от смерти.
Из древнегреческого эпоса
Дверь отворилась. В кабинет, обставленный мебелью во вкусе тосканской аристократии, вошёл человек в генеральской форме. Слегка склонив голову, обращаясь к сидящему за столом, он произнёс:
— Мой Сир, всё готово…
Из сада в окно, бесцеремонно распахнув сапогом порыва ветра массивные шторы, балагуря, влетел с улицы далёкий шумок, и тут же следом за ним, заскользив по паркету, брызнуло солнце. Комната вмиг наполнилась радостным светом, вдохновляющих надежд, суетой жизни и всем тем, чем так богата радость новья.
День совсем недавно переплюнул зенит и сейчас бодро резвился на последнем издыхании итальянской зимы. Но недолго длилась эта канитель. Буквально через несколько секунд, резко, как ожог кнута по телу, шторы запахнули проём перед самым носом светила, выставив вон выдохшейся ветерок. Комната тот час же вернулась в застывшее ожиданье раздумий, где подсвечники, залившие воском бумаги, были единственными, кто выдавал бессонную ночь.
— Хорошо, — и жест руки позволил вошедшему удалиться.
Оставшись один, человек за столом встал и, сложа руки за спиной, упёрся взглядом в расстеленную на столе карту. Так прошло минут десять, а может и того больше. После, он медленно подошёл к окну и резким движением двух рук настежь раздвинул рамы окна, разом впуская в кабинет всю свежесть рвущейся к своим правам весны. Ни один мускул, ни дёрнулся на его лице, даже тень улыбки не проскочила. Как улетал его взгляд поверх деревьев, гор, видневшейся вдали морской глади, улетал куда-то в дальнюю высь, так и улетал. Несколько генералов, стоявших у крыльца в ожидании выхода императора, молча переглядывались. Светские беседы тут были не уместны, а говорить о деле уже было нечего, всё сказано, пришло время действовать.
Каждый из них знал, что он должен делать, всё было распределено уже ночью. Каждый из них знал, что может ждать или не ждать его впереди, и каждый готов был к любому. Как заряженное ружья с взведённым курком, готовое к выстрелу, само по себе ничто, без пальца, жмущего на крючок, как пуля, нетерпеливо ждущая отобрать чью-то жизнь, никогда не примет вину в этом на свой счёт, так и генералы, готовы были на всё, им только был нужен Его приказ. Им нужен был только Он, он – знамя, вокруг которого готовы объединиться на смерть свои и которое наводит животный ужас на чужих.
Он решился, ещё вчера. Иначе, зачем ему нужно было это ночное совещание, распределение обязанностей. Сейчас, когда он стоял, а весь мир, затаив дыхание ждал, кто, переполняясь надеждой, а кто, трепеща от страха, он просто стоял в тишине и слушал.
Он слушал и не слышал, ни ветра, ни птиц, ни каких божественных голосов духов. Он не ждал ни каких знаков солнца или каких-то там ещё неведомых звёзд. Нет, он стоял и слушал себя. Он знал, что поймав нужный момент, как течение, поймав лодку, донесёт её легко куда надо, так и он, почувствовав, что пора, сделает шаг в нужное время, поймает волну и сжав кулак, ухватит успех, и останется только за малым – удержать.
Прошёл час. Стоит он, стоят генералы, преданные гвардейцы, фрегаты, упускающие ветер, а у границ сторожащие патрули. Ни тиканье часов, ни сломленная ветка, ничто не нарушает его тишины. Но вдруг, ни с того ни с сего, ничто вовне не объяснило почему, он крутанувшись на каблуках, подошёл к креслу, на ручке которого лежал знакомый всему миру сюртук, взял его, и неловкими движениями увальня начал вставлять в рукава руки. Закончив с этим, одёрнул его и уверенной быстрой походкой направился к выходу.
Вдруг, на пороге кабинета остановился, и оглянулся, бросая взгляд через плечо на табличку, висящую на стене. На ней золочёнными буквами красовалась гравировка – «Napoleo ubicumque felix[2]». Прочитав это, он улыбнулся, и тут же забыв, оставив на всегда позади последние месяцы жизни, начал спускаясь по лестницы к своим генералам. Выйдя во двор и стоя на ступеньках, возвышаясь над всеми, крикнул: «Орёл взлетел».
Чик-чик
и вот мы уже перенеслись в пространстве и времени.
Нет, нет, не на другую планету и не на какие-то столетия вперёд, в века победившего прогресса и под конец окультурившегося человека, нет, зачем? Так, на десяток не более лет. Да и по пространству, относительно не далеко, от места начала нашей историетты. А именно, теперь оказались в провинции, где-то севернее столицы мира той эпохи – Парижа.
Мы в простецкой комнатке, на чердачном этаже аккуратненького домика, в котором старая хозяйка после смерти мужа, сдаёт несколько комнатушек тем мелким предпринимателям начала промышленной революции, у которых хватало на это средств. Один из них, молодой человек, лет двадцати, двадцати пяти, в белой рубашке, стоит у конторки и что-то лихорадочно пишет. Потягивающееся спозаранку вовсю ширь лыбится солнце, выползшее уже на крыши домов городишки, затерявшегося в просторах Европы. Тогда в тех просторах ещё можно было затеряться, найти живой уголок, не перепаханной цивилизацией вдоль и поперёк.
Прохладный ветерок, заползая под воротник его сорочки, раздувает полы и добегает до манжет и его тело это ласкает приятней, чем прохладный бокал. Переспросите, удивлённо — конторка? Да, да, она самая, один из атрибутов Нового времени, но не подумайте, что она нарисована мной, для передачи духа нашей истории, нет, в случае этого парня, это просто штрих бедности. К сожалению, в эту комнатушку, где уже стояла кровать, ещё как-то поместились стул и комод, а вот стол, попросту, нет. Юноша пишет быстро, урывками бросая вопрошающий взгляд в распахнутое окно, как будто оттуда благоухающая весна подсказывает ему слова, чтоб он не останавливался в потоке своей мысли. Кто он?
Сын мелкого фабриканта, не пошедший по стопам мануфактуры отца. Сын эпохи просвещенья, ставший мелким издателем, не чурающимся и самому постоять у станка. Дитя Великой революции, он был из того первого поколения, из того сословья, которому его отцы отвоевали право в полную грудь дышать воздухом гражданских свобод. Он мог выбирать и выбрал исканье духа, поиск истины, о чём вдохновенно, скребя пером, вещал обществу. Сегодня его кумиры Вальтер, идеолог новой эры, поднявший знамя борьбы с мракобесием церковников ради освобождения ума и Наполеон, сумевший своей волей заставить Францию принять законы этой новой эры. Но к тому моменту, когда мы застали Жака, а именно так звали этого молодого человека, стоявшего у конторки, в порыве творческого угара, эти великие были уже далече. Один давно разлагался в могиле, оставив после себя эхо идеи, а другой был заточён на скале среди океана, а завещанные им законы истеблишмент затачивал под нужду века. Юноша опустил стило в чернильницу, взял исписанный лист и, подпрыгнув, плашмя упал на постель. Рядом лежащая девица недовольно протянула:
— Ну, что такое…
Он же, не обращая внимания на этот писк, крутанулся на бок и подбоченившись локтём, положа щёку в ладонь, упоённо начал вчитываться в свой труд. Это была очередная заметка, которую он набросал для издаваемого с товарищами «Листка» их коммуны[3]. Конечно, это была не «La Gazette»[4], имевшая средства держать руку на политическом пульсе страны и шире, а всего лишь новостной еженедельник кучки энтузиастов из глубинки.
Им приходилось, поддерживая интерес читателей, не ограничиваться перепечатыванием столичных новостей, которые и так не шатко не валко доходили до местных жителей и не судачить в своём издании дрязги их муниципалитета. Нет, всего этого было бы мало, чтобы обыватель, решивший взять свежо напечатанный номер, отрывал от себя несколько сантимов[5]. Нужно было придумывать нечто особенное, что подогревало бы любопытство читателя к новым выпускам, чтобы их ждали. Каждый раз надо было давать, что-то вкусное, пленяя души. Именно такую рубрику и вёл Жак. Молодой человек богатой фантазии, готовый идти на поводу смелых идей и корпеть их выпестывая. Нечего таить, что именно благодаря его очеркам, заметкам и прочим коротеньким этюдам удавалось избегать постыдного слова — банкротство.
Чик-чик.
Мы вновь перескочили годы назад и стоим вместе с. Наполеон на палубе «Непостоянного»[6]. Экс-Император стоит, облокотясь на борт и смотрит вдаль. Штиль, ясное небо слипается с таким же средиземноморьем на горизонте, паруса с трудом ловят попутный ветер, и корабль просевший брюхом, набитым преданными Бонапарту гвардейцами, медленно ползёт к южным берегам Франции. Застучали каблуки сапогов и подбежавший генерал доложил:- Мой Сир, на горизонте роялист. Он держит курс к нам.
Наполеон, не произнося ни слова, протянул руку. Отвечая на этот молчаливый приказ, Камбронн[7] вложил в неё подзорную трубу. В глазке замаячило три военных фрегата, одни из которых прямиком двигался навстречу «Непостоянному».
— Это «Зефир[8]», — прокомментировал генерал.— Приготовьтесь к абордажу, — скомандовал Наполеон, — гренадёрам лечь на палубу.
Корабли неумолимо сближались. Несмотря на то, что капитаны обоих судов были давнишними знакомцами, никто не мог предугадать, чем закончится встреча. Вдруг, капитану «Зефира», шедшего навстречу маленькой флотилии, рвущегося на материк корсиканца. Вдруг, этого капитана клюнет в макушку лучшее побужденье, и он захочет лично поболтать с приятелем и для повода учинит досмотр.
С каждой новой волной, хлестнувшей борт, с каждым кабельтовым, когда очертания кораблей становились всё яснее невооружённому глазу, напряжение в стане Наполеона росло. Все понимали, что корабль узнан и оставалось только, готовясь пойти в атаку, ждать. Для пущей маскировки, на палубе «Непостоянного» развели костры, якобы матросы коптят рыбу и дым заволакивал все. Вот уже носы судов сошлись, между ними метры, крутани слегка штурвал, и борта проскребут друг друга. Нос к носу проходили строем пушки обоих судов. Не напрягаясь можно слышать, разговоры на борту соседа. Лежащие навзничь солдаты замерли, сжимая в руках ружья и, не то что не переговариваются, а дышать стали тише.
Они лежали, придавливая животами клочки бумаг, которые, те из них, кто был грамотен, писали по приказу императора с самого отплытия. Это были прокламации, сочинённые Наполеоном армии и народу Франции. Но сейчас это была просто бумага, раскиданная по палубе, часть из которой пошла на растопку.
Все те, кто до этого клял небо, за то, что оно не даёт хорошего ветра в паруса, теперь благословил его, что ветер не носит эти листовки, бросая их в глаза врага и выдавая, кто на борту. В момент как поравнялись капитанские мостики, с королевского брига раздался крик:
— Эй, там…давно из Портоферрайо[9]?
— Вчера вышли, — откликнулись с «Непостоянного».
— Куда идёте?
— В Ливорно!
— А Вы?
— Генуя!
И тут в перекличку вступил капитан «Зефира»:
— Как император?
Возникла небольшая пауза, которую прервал, стоящими за старшими офицерами сам Наполеон:
— Превосходно!
Корабли прошли мимо друг друга. Все тридцать метров их длин остались позади и никто не остановился, так что то, что прокричали в ответ со сторожевого уже не было слышно. А ещё через какие-то минуты, когда корма «Зефира» стала превращаться в букашку, палуба «Непостоянного» забушевала. Солдаты, поднимающиеся с досок, вставая на колени и распрямляясь в рост, нахлобучивая свои огромные гренадёрские шапки, обращали взоры в сторону Наполеона и скандировали:
«Париж или смерть! Париж или смерть! Париж или смерть!»
Чик-чик
и мы опять в маленькой мансарде Жака. Стук-стук. Раздалось в дверь.
— Да, входите.
В комнатку вваливаются несколько человек. Три, четыре его приятеля, компаньоны по типографии. Бургундское открыто, вихрь разговора затягивает… Тут же чердачёк заполняется гуньбой.
— Ох, уж эти Бурбоны…
— Гнать…
— Дышать невозможно…..
— Вот бы на них….
— Их власть хуже проказы…
— Помните,как тогда весной Он вернулся!
— С Эльбы?
— Уху.
— Мерзавцы!
— Если бы его опять не предали….
— Хорошо бы им напомнить!
— Да, да, чтоб боялись!
— Да, да…давайте!
— Напиши, Жак! Напиши, как ты умеешь, пусть вспомнят!
— А, Жак!
— Выпустим внеочередной номер!
— Да, да… покажи им!
Жак, подошёл к окну и, распахнув его, замер, запрокинув голову, всматриваясь в звёзды. Ему навстречу, в комнату, по проторенной луной дорожке ворвалась ночная прохлада, сходящей на нет зимы. Мёртвый городок дрых без задних ног, сопя трудовой неделей. Может быть, где-то, кто-то тоже колобродил, как и эти ребята, но только им этого не было ни видно ни слышно. За пределами их задорного пространства царила мрачная тишь.
— А знаете, что я вспомнил?
— Что? — тут же перебил его один из приятелей.
— Помните, что писали газеты год назад?
— Что?
— В те недели, за которые он дошёл от Жюана[10] до Парижа.
— Да.
— Не помню, зато знаю, как они его боятся.
— Да, поэтому и называют – «чудовище».
— Я тоже не помню, но появилась идея!
— Какая, расскажи.
— Да, да, какая?
— Нет, нет. Идите, идите! Мне и так не хватит этой свечи до рассвета….
— Ну, раз ты нас гонишь…, тогда…, тогда мы заберём с собой Бургундское…
— Ладно, ладно, до завтра!
Чик-чик.
Позади Канны и Грасс[11], где жители вернувшемуся Наполеону преподносят фиалки… Не смейтесь! Не смейте! Это же их император вернулся! Это же он им возвращает свободу! Во всяком случае, они в это верят, потому что он стал для них её воплощением, а заодно и славой их родины!
Он стоит на пирсе. Таможенники и местная стража встречают Его, обнажая головы и салютуя. Его цель Париж, а по пути, необходимо ещё вернуть себе своё – свою страну. Полдела будет сделано, когда он будет в Лионе, на тот момент, втором после Парижа города Франции. Оттуда он сможет призвать к себе генералов и маршалов, там он уже станет не беглец, а законный владыка. Наиболее безопасный путь к Леону он и самый трудный. Надо идти по крутым тропам Альп. И они пошли. Через горы, по снегу и льду, где гуськом, где перелезая через ухабы, на высоте более полутора тысяч метров, делая десятки километров в сутки. Ещё одно маленькое чудо, вот уже и Гренобль. Но тут на подступах к городу путь наполеоновским отрядам преграждают монархисты. Ущелье, не разойтись. Критический момент, гренадёры императора стоят под прицелом батальонов короля. Наполеон выходит вперёд и отдаёт приказ:
— Ружья в левую руку, дула в землю!
— За мной!
Он выступает на несколько метров перед строем и один во главе своего обезоруженного войска движется навстречу целившимся в него солдатам. Его поступь тверда, он идёт уверенно, смотря только вперёд. С каждым шагом он всё ближе, и вот он в своём сером сюртуке и знакомой всему миру треуголке стоит на расстоянии вытянутой руки от ружей противника.
— Солдаты, вы меня узнаёте?
— Да-да-да, — громыхает в ответ.
— Кто из Вас хочет стрелять в своего императора, я перед вами, стреляйте!- тут он распахивает сюртук, подставляя под пули грудь.
Ружья затряслись в руках судорожно вцепившихся в них солдат, и один за другим стволы начали медленно опускаться. По рядам пробежала волна ропота. Их командир поспешно отдал приказ: «ружья на изготовку». Эта отчаянная попытка овладеть ситуацией потонула в накатившем на людей восхищении. Этого полковника уже никто не слушал, сколько он не пытался заставить подчинится себе. Строй сбился. Секунды, минуты и уже срывая белые кокарды[12], насадив на штыки киверы[13], и размахивая ими над головами, горы сотрясли возгласы:
— Да здравствует император! Да здравствует император! Да здравствует император!
Кто-то встаёт перед Наполеоном на колени, кто-то хватает полы его пальто и целует. Солдаты братаются, перемешиваясь в триколоре свободы, и вскоре уже общей массой движутся к городу.
По ходу движения к ним присоединяются местные крестьяне с вилами и вытащенными из тайников допотопными ружьями. Вот уже вся эта разношёрстая масса стоит перед запертыми воротами Гренобля. А с крепостных стен, с городских улиц доносятся крики горожан, солдат местного гарнизона, мужчин, женщин, детей:
— Да здравствует император! Да здравствует император! Да здравствует император!
Толпа поднимает Наполеона в воздух вместе с его лошадью и, выбив крепостные ворота, неистово ликуя, катится цунами, поглощая одну улицу за другой, заполоняя всё вплоть до гостиницы, где решил остановиться Наполеон и где уже под балконом лежат обломки выломанных ворот.
— У нас нет ключей от верного твоего Гренобля, но мы принесли тебе его ворота, — воскликнул какой-то рабочий, один из тысячи, чуть не разорвавших в экстазе любви своего императора. Марсельеза под звон разбиваемых камнями стёкол в домах роялистов вот та музыка, которая царит в эту ночь. А дальше новый день, неделя, Лион, Париж и везде одно и то же: «Да здравствует император! Да здравствует император! Долой попов! Смерть роялистам!»
Чик-Чик.
Жак выскочил из своей комнаты, дверь хлопнула вдогонку, он стремглав перепрыгнув лестничные пролёты, выскочил на улицу, где бодрыми шагами, подмурлыкивая себе внос мелодию из «Танкред»[14], зашагал в своё издательство. В руке сажав несколько исписанных листов бумаги.
— Привет! — крикнул он, взмахнув рукой, переступая порог их маленькой редакции, за стенкой которой размещалась и типография.
— Ну, как, сделал?
— Да, держите, — и он кинул на стол, принесённые страницы.
Один из вчерашних гостей, с которым ушла и бутылка, встал со своего места и, собрав веер рассыпавшейся статейки в пачку, начал читать вслух:
«Париж бурлит! Газеты захлёбываются последними новостями! Одно сообщение за другим. Дерзкое возвращении Наполеона Бонапарта! Все в замешательстве! Кто готовится к бегству, а кто достает с чердаков и подвалов запылённые триколоры с позолоченной монограммой «N»».
— Ух ты, — прервал чтение возглас другого молодого человека, — а ты разве был тогда в Париже? Ты что собирал газеты?
— Да, не валяй дурака! Нигде я не был и никаких газет не собирал. Какая разница!
— Они его как боялись, так и боятся
— Ну и что? Ему-то там всё равно.
— Пусть тут не забывают!
Четвёртый из их компании, сдавив ухмылку, подытожил:
— Ну, всё, всё. Слушаем дальше.
«5 марта военному министру донесли о высадке Бонапарта во Франции. Против Наполеона, чтобы остановить направлена целая армия. Он же в это время уже двигается к Лиону, а за спиной ему рукоплещет Гренобль. Газеты Парижа пестрят заголовками: «Каннибал покинул своё логово», «Корсиканский людоед высадился в бухте Жюан», «Чудовище ночевало в Гренобле». 10 марта, когда королевские особы спешили в Лион, планируя перехватить Наполеона, а, маршал Макдональд даже надеялся устроить смотр войск, гарнизон уже взбунтовался и все солдаты, как один перешли под знамёна «Корсиканского людоеда». Парижские публикации захлёбываются: «Тиран у стен Лиона», «Узурпатор направляется в Аввалон», «Тигр шастает в шестидесяти лье[15] от столицы». Наутро 20-го, когда Наполеон вошёл в Фонтенбло[16] и его триумфальное шествие, на протяжении которого не было ни одного рокового выстрела, подходило к концу, а Париж через другие вороты покидало королевское семейство, свежие выпуски уже смягчили тон: «Завтра Наполеон будет у наших крепостных стен»; «Император прибыл в Фонтенбло». И вот день настал! Наполеона въезжает в Париж, журналисты вволю изливают восторги, разом забыв о своих предыдущих статьях. Торговцы газетами на каждом углу кричат: «Их Императорское и Царственное Величество вступили в свой замок в Тюильри[17]в окружении своих верных подданных!»
— Да, прекрасная идея, — выдал парень, озвучивший текст, после окончания чтения.
Тот, который, вначале хихикал, озабочено добавил:
— Это слишком… много слов, итак ничего не влезает. Надо ужать.
— Как? – переспросил Жак
— Не более ста слов
— Поторопись, пару часов и надо составлять «Листок»
Жак взял из рук приятеля свой текст и сев на стол, положил ногу на ногу и зашевелил губами. Порой он останавливался и что-то вычеркивал. Кто-то входил, выходил, фоном шли какие-то разговоры, а он не обращая внимания, не успокаивался, редактирую свою статью. Закончив, он подошёл к бюро, отодвинул крышку, взял чистый лист бумаги и записал:
«1 марта Наполеон, сбежал с острова Эльба, высадился на юге Франции с полутора тысячью единомышленников, а 20 числа вошёл в Париж, имея под началом армию в 50 тысяч. Его путь освещали столичные газеты:
«Каннибал покинул своё логово»;
«Корсиканский людоед высадился в бухте Жюан»;
«Чудовище ночевало в Гренобле»;
«Тиран у стен Лиона»;
«Узурпатор прибыл в Аввалон»;
«Наполеон направляется к стенам Парижа»;
«Император прибыл в Фонтенбло»;
«Их Императорское и Царственное Величество в окружении своих верных подданных вступили в свой замок в Тюильри!»
Желающие удостовериться смотрите Le Moniteur[18] и другие газеты.
Жак Коллен[19]».
В завершении заметки он поставил мало заметную сноску, согласно которой в самом низу «Листка» значилось мелким шрифтом:
«В годовщину побега Наполеона Бонапарта с острова Эльба наша редакция взяла на себя смелость сделать подборку заголовков парижских газет, которые освещали это события в те трагические дни».
На этом можно было бы, и закончить. Но справедливости ради надо отметить, что в тот вечер, после выхода из печати этого «Листка» площадь перед Префектурой этого провинциального городишки гудела, и господа из Муниципального совета тщетно пытались объяснить собравшемуся люду, что Наполеон уже несколько лет как умер на Святой Елене, — забытом Богом острове, где-то в просторах Атлантического океана….
_____________________________
[1] Газетта — средневековое название итальянской мелкой монеты, которую в середине 16 века платили за «новости за газетту». Для ориентации, если конвертировать, то Буратино продал свою азбуку за две газетты.
[2] Лат. — «Наполеон всюду счастлив»
[3] В административно-территориальном деления Франции единица самого мелкого уровня.
[4] Первая французская газета, появилась в 1631 г. и с небольшими изменениями в названии, просуществовавшая до 1915 г. Любопытно то, что именно название этого издания стало нарицательным для всей периодической прессы современности.
[5] Мелкая денежная единица во Франции с 1795 г. по 2003 г.
[6] Французский бриг «Непостоянный» (фр. Inconstant, 1811), на котором в 1815 году Наполеон, перекрасив судно, чтобы усыпит бдительность его стороживших, бежал из ссылки с острова Эльба.
[7] Пьер Камбронн (1770 — 1842) — французский генерал
[8] 28-пушечный корвет, один из группы кораблей, стороживших Наполеона на Эльбе
[9] Главный город и порт на острове Эльба.
[10] Рыбацкий посёлок, на южном берегу Франции, где высадился Наполеон, сбежав с Эльбы.
[11] Французские города в Приморских Альпах
[12] Белая лента, сложенная петлями и сборками символ восстановленой династии Бурбонов, в отличие от трёхколора Наполеона
[13] Кивера — военный головной убор цилиндрической формы.
[14] «Танкред» — опера Джоакино Россини по одноимённой драме Вольтера
[15] Старинная французская единица расстояния, приблизительно равна 5,5 км.
[16] Городок и дворец, где жили многие правители Франции. Находится на расстоянии около 55 км. от центра Парижа.
[17] Дворец французских королей в центре Парижа
[18] Le Moniteur universel — французская газета, основанная в Париже в 1789 году.
[19] Жак Огюст Симон Коллен де Планси — французский писатель, мыслитель, в юности вольнодумец. Впоследствии прославился как автор сочинений по оккультизму и демонологии.
Ваш комментарий будет первым