из серии «Дом у Покровских ворот»
Неброское апрельское солнце настойчиво катится с зенита. Прохожие в пальто топочут по тротуарам. Голые деревца на обочинах держат строй, равняясь на напряженно пыхтящий трубами город. Будничный гомон пешеходов время от времени перекрывается рокотом пробежавшей полуторки. Бывает, конечно, что и бесцеремонно взвизгивает гудком редкая «Эмка» вспугнув какую-нибудь группу товарищей, бодро вышагивающих по мостовой. У того руки в карманах, этот вцепился в портфель. Гражданочка в крепдешиновой юбке и, не смотря на прохладцу, в лодочках на ножке, держит под мышкой замотанный бечевкой пакет, и, не сбавляя уверенный шаг, на ходу что-то вытаскивает из сумочки. Гражданин, который левее, нервно оглянувшись и взмахнув рукой на рычащее забрало авто, первым из этого отрядика поспешным прискоком возвращается на тротуар. Другие торопятся за ним и, не обращая внимания на уносящуюся легковушку, вливаются в шагающую россыпь горожан. А сама машинка уже где-то далеко, на другом перекрестке визжит тормозами, наводя шороху на отбившихся от тротуара сограждан. Редко попадается в этой двигающейся по улицам очереди беззаботное лицо, отблескивающее этому еще холодному солнцу восторгом накатывающейся весны. Все больше у шагающих по своим делам трудящихся натянуты на брови социальные категории, и до ушей подняты воротники сосредоточенности. Бывает правда, уткнется в ноги зазевавшийся пионер, размахивающий портфелем и восторженно глядящий по сторонам на транспаранты. Но, даже уже комсомольцам сейчас не расслабится, не говоря уже о тех, кто тянет лямку взрослой жизни. Где взять им не то, чтобы даже денег, а хотя бы время, чтобы глазеть на эти шикарные витрины магазинов. Надо поспешать. Уже, уже! Пора, пора! Не только тебе работник или работница, но и тебе замшелый служащий напряженней надо вглядываться в маячащий впереди Первомай. И каждый день прикидывать, сколько еще осталось выработать тебе в этом месяце, чтобы облегченно вздохнуть, когда придется, отчитываясь за свою норму. Вот так вот обыденный апрельский день, страны Советов, широко шагал по 1938 году. Из под колес полуторок и каблуков прохожих летела пыль и сбивалась на обочинах дорог. Еще не пробилась новая трава, не появились листья на деревьях, но зато было сухо и ясно, и по дворам дымят то тут, то там костры, в которых дворники дожигают прошлогоднюю листву, проступившую шелухой после зимы.
Он в наглухо застегнутой гимнастерке, подтянутый кожаным поясом и в брюках с кантом заправленными в сапоги, сидел глядя в окно. Его взгляд смотрел дальше того перекрестка на котором сейчас гудела «Эмка». На столе шелестела передовица «Правда». Перебирая бумаги в шкафу, он среди прочего, вытащил и эту уже заразившуюся желтухой позапрошлую газету. Прохладный сквознячок из распахнутого окна перебирал веером ее листы, распластанные на зеленом сукне. Последняя страница задиралась, как юбка той гражданочки в крепдешине, если бы ее подцепил озорной ветерок. И эта последняя страничка газеты совсем бы бессовестно сползла с сукна, оставив, бесстыдно валятся в беспорядке какие-то беспамятные брошюры и книжонки, если бы не твердый профиль чугунного коня Касли.
Так что герои-пограничники с фотографии на последней полосе газеты, смотрели на него с Северного вокзала столицы, как будто это было вчера. А тогда он был еще замом Фриновского и от лица Главного управления пограничной и внутренней охраны наркомата внутренних дел, вручал этим бойцам, грамоты и путевки. Эти четверо новобранца и их командир приняли бой с превосходящим отрядом японо-маньчжурских десантников, пытавшимися прорвать границу СССР. Уже без патронов, дерясь штыковой и неоднократно раненые, они держали рубежи, пока не подошла помощь. Он помнил этих простых ребят с Донбасса и Поволжья, настороженно смотрящих на его ордена и чуравшихся всех этих прицелов фотокорреспондентов и дорогих друзей- опекунов из Главного управления. Решение о том, чтобы их привезти в Москву и сделать статью в газете, было принято где-то там, даже выше Наркома. Его дело было просто все организовать в лучшем виде, что он как всегда и сделал. Сейчас сидя у себя в домашнем кабинете, под скрип прогибающегося под грузом его тела кресла, он вспоминал тот апрельский день. Такой же солнечный, как и этот. Тех ребят и улыбнулся, припомнив, неловко волочащуюся шашку их командира, которую тот не хотел отцеплять и норовил ей козырнуть по поводу и без, но которая уместно смотрелась только на фотографии. Вот и сейчас, он как тот командир старый пограничник матерый воин с шашкой. Только вместо шашки у него золотые шевроны комдива, которые теперь только и имеют значения, что для памятной фотографии. Он уже больше недели как задвинут в резерв и, теперь перебирая старые бумаги, сидит дома, гадая, как собирается им распорядится его родное НКВД. На какое задание его кинут теперь.
Немного подумав о детях, он вытянул из под книг несколько листов чистой бумаги. Макнул засохшее перо в полупустую чернильницу и замер. Рука застыла, лежа на ребре ладони над листком и вялая капля уже приценивается, куда бы ей позапористей клякснуть. Он хочет что-то написать. Но никак не решается преодолеть последний сантиметр. Он сидит один на один со своими мыслями. Жена на работе, ребята в школе, это где-то прямо напротив их подъезда дома на Покровке.
Эта 22-я школа была в каком-то царском дворце, в торце которого он в прошлом году распорядился, поставил караул, чтобы кого не попадя не тянуло под шлагбаум в их двор. А этих кого не попадя, вокруг дворца и их дома, возвышающегося над этим халупным двух-трехэтажным наследием царской России, было хоть отбавляй. Так он и сидел, не отрывая взгляда от окна, глядя на крыши толпящихся вокруг деревянных домишек и качая бронзовую промокашку. В памяти бессвязный калейдоскоп картинок, на первый взгляд такой же хаотичный, как и народ на этих улицах. Толпятся события, лица, всплывают, перебивая друг друга чьи-то высказывания и прочий ворох воспоминаний, который наслоился у него за более чем двадцать лет службы. В принципе, то, что лежит на сердце, можно написать простой фразой: «Служба превыше всего. Все, что имею, отдаю, служа Родине». Но, разве этим выразишь весь тот груз, что лежит на сердце. А так хотелось бы, чтобы вся эта преданность отразилась, в одном письме. Все двадцать лет каждодневной преданности хоть как-то пробились бы через толкучку слов. С чего начать, как записать это простое чувство.
Вот он рядовой в Херсоне – исполнительный и расторопный, да к тому же еще и не дурак, не зря за пазухой томское технологическое. И вот уже юнкер в Петергофе, а там месяц, другой и уже двадцатилетний офицер, где-то под Винницей и в мутной воде 1917–го, в череде сбегающих командиров, сам поднимает солдат на митинг. И вот он, сын лавочника, уже избранный командир роты и адъютант полка. Не плохая карьера за год службы. Правда, плохо помнится, кто ему первым рассказал о случившейся в октябре революции , но вот как приехал к матери в Гжатцк и как она в этом революционном угаре билась, чтобы не пропали ее другие пять детей он помнил. Ну, он то не пропадет. Он уже знает, как жить и где сила. Так что, через несколько дней, как приехал домой, он пошел и записался в уездвоенкомат, где его сразу же определили к делу, как грамотного, да еще умеющего четко писать. Конечно, на подъеме всего этого энтузиазма «бей буржуев, спасай Россию» он записался в большевики. С искренней верой в справедливую новую жизнь для рабочих и крестьян и открывающийся мир безграничных возможностей для таких же нищих детей лавочников, как он. Но только, почему-то эти же большевики сами к нему в полк прибежали, когда их ревкомы и губкомы начали мужики гжатцкие громить и ропот по уезду катился: «уже год как советская власть, а жить-то стало не легче, да еще хлеб отбирать вздумали – за что кормить-то вас, дармоедов». И это ему пришлось, а не комиссарам, которых на каждом углу тогда на вилы насаживали, солдат в своем 23 стрелковом полку уже не красными словами к дисциплине принуждать. И это его солдаты, такие же мужики, только писать не умели, таких же, как и они сами мужиков с вилами усмиряли, а где надо и под конвой к стенке водили. И это они потом город сутками патрулировали, чтобы больше ни кому в голову не приходило красные знамена с крыш срывать и по окнам комиссаров палить. И это он с этими же самыми мужиками потом Псков брал, за что ему и портсигар командование отдарило и «Красное знамя» на грудь прикололо.
В чем сила, он знал. Поэтому, даже, уже в Военной Академии командируясь по разным фронтам, не забивал себе голову, в каком кармане лежит этот партбиилет. А когда стал чекистом, так и вовсе о нем забыл. За что и поплатился, когда его из партии и выставили. И он бы в нее так бы и е вернулся, если бы не желание, вкручивать себе в петлицы новые ромбики и не прозябать, где-нибудь на Дальневосточной заставе, таким же честным и опытным служакой, как тот командир с шашкой во главе героев новобранцев. Которые жизнь клали, а он им грамоты и путевки вручал. Такие же в принципе мужики, как и те в Гжатцке или под Псковом, когда ему портсигар, за тоже самое вручали.
Так и остался, не пройден этот последний сантиметр, только чернильное пятнышко подсыхало на бумажке, и газетный лист с фотографией продолжал биться на ветру о чугунную лошадь, когда в дверях появилась домработница, а за ее спиной майор с двумя лейтенантами. «Товарищ комдив, мне приказано Вас доставить в управление» — без выражения произнес офицер. «Минутку» — отрезал Кручинкин. Он, наконец, преодолел этот двадцатилетний сантиметр и написал: «Дорогая, я в Управлении. Когда буду, не знаю. Твой Кузьмич». У него мелькнула мысль, написать «не жди», но мало ли что это за майор, еще чего подумает и ради перестраховки изымет. А так, эта первая и последняя в его жизни, его записка жене. Может быть, ей она и расскажет больше, чем все вместе взятые соседи. Он встал, и со словами: «Майор, положите это на кухне» — решительно вышел в коридор. Офицер прочитал и отдал листочек домработнице. Та, с чистым сердцем советской крестьянки сунув бумажку в карман, передника обратилась к хозяину: «Николай Кузьмич, Вы к ужину будете?» «Это, уж, как Нарком прикажет» — отрапортовал он, застегивая шинель. Выходя из квартиры, он еще мельком бросил взгляд в залитую апрельским солнцем гостиную. От двери не видно, но он знал, где висит их фотография с женой и детьми, а ниже уже совсем изъеденная желтухой мать, умершая в гражданскую. Они вышли из квартиры. Офицеры хотели опять прокатится на лифте, как и поднимались на этот второй этаж. Не часто этим простым советским парням, приехавшим, может быть даже из того же самого Гжатска или Пскова, доводилось бывать в таких домах, в таких подъездах. Два лифта, ковры, пальмы или еще какие деревья, более точно пусть скажут ботаники. Лейтенант на лестничной клетке, протянул руку, открывая дверцу лифта и пропуская в неё напарника, продолжая при этом следить глазами за комдивом, который должен был проследовать следом. Но, комдив не последовал. Он проворно начал сбегать по ступенькам. И офицеры торопясь выскакивая из лифта, посеменили за ним. На улице уже ждала машина. Рядом стояла точно такая же, которую пару лет назад соседу комдива по подъезду комбригу, подарил предыдущий их Нарком. «Товарищ Ягода. Ныне осужденный уже пролетарским судом враг народа» — о чем так же сообщала месяц назад печать. Та самая, которая так и осталась шелестеть на столе, фоткой ребят – героев пограничников, упираясь в чугунного коня Касли. Комдив сел на заднее сиденье, взревел мотор и автомобиль влился в поток шебутной толпы, которая полной грудью вдыхала весенние пары несущихся по дорогам всевозможных ЗИСов. При выезде ему еще козырнул караульный, поставленный им у шлагбаума, чтобы кто не попадя не подлезал и не заезжал за него. Но, после того, как они повернули на право, а нее на лево, он уже знал, что едет в Лефортово, а не на Лубянку.
Это было логичным продолжением. Он вспомнил, как в 1920-м на Юго-Западном фронте был начальником штаба у комфронта Егорова, а потом его бросили во главе бригады 60-й дивизии 12 армии командарма Восканова в изнурительную бойню на подступах к Львову во время польского наступления. Уже через неделю, измотанные боями, неся потери, они спешно отошли из Галиции. Он помнил, как тогда краскомы в штабах пеняли Тухачевского за растянутость фронта, спихивая на него всю компанию. Военспецы и красные командиры, буржуи и пролетарии, кто из них преданней родине, кто честнее служит власти Советов. Еще при Ленине начинался этот спор, который с годами так никуда и не делся. Может быть, в газетах об этом не писали, но среди комсостава давно все знали, что между Ворошиловым и Тухачевским, да и не только им, а и прочим генералитетом, смотревших свысока на Наркома идет постоянная возня. Он сам об этом впервые задумался только в Германии. Полгода 1931-го он был на усовершенствовании военной подготовке в Берлине и Штутгарте вместе с другими командирами. Там где-то в аудиториях райхсвера с Егоровым, Дыбенко, Беловым и еще кем-то, как-то в разговоре он услышал странную фразу. Он бы может и не обратил бы внимание и не стал бы вслушиваться в то, что говорили армейцы, если бы не фамилия его тогдашнего Наркома РСФСР. Кто-то был у него на квартире, когда там проживал Троцкий и рассказал, что застал там человек десять, из них кто-то говорил: «…с Тухачевским наши дела обсуждал, так он нас дураками назвал, говорил, раньше надо было со мной говорить. У меня… у военных сила. Мы все можем, а вы что-то там самостоятельно действовать пытаетесь». Тогда, его эта фраза просто покоробила и он подумал: «о чем думают, чему служат». Потом он все эти фамилии читал под заголовками — «главари троцкистской оппозиции», «руководители военно-фашистского-заговора в Красной Армии», «подготовка вооруженного восстания в СССР с целью восстановления власти помещиков и капиталистов». Он особо не задумывался, хотели они этого и действовали или просто трепали языками, фырча на руководство. Он привык доверять «Правде» и не сомневался в ее честности. Ведь он знал, что не проверенные материалы в газеты не попадают. Ему самому приходилось визировать иногда статьи, и не только о бойцах дальневосточниках. А этого маршала Егорова он толком-то и не знал. К тому же, не просто же так его сейчас разжаловали и сослали командовать Закавказьем. Видать, не менее прост он, чем Тухачевский. К тому же, пару месяцев назад арестован командарм Дыбенко, чуть раньше командарм Белов.
Он уже вспоминал этот разговор семилетней давности – осенью, когда узнал, что расстрелян Восканов, живущий в доме чуть дальше по улице. И хотя он также знал, что этот бывший комарм уже несколько лет, как был не удел, но в Гражданскую плотнее работал с Егоровым. К тому же и Егоров тут где-то тоже не далеко жил. Чем черт не шутит. Но тут, комдива из размышлений вырвал визг клаксона. Какие-то мужики на проезжей части в упор не хотели замечать рычащего за ними мотора. И только после упорного гудка они поскакали на тротуар.
Машина въехала во двор. Внутренние ворота закрылись. Комдив Кручинкин, входя в двери проходной обратил внимание, что караульный не козырнул приветствием. Но это не прервало поток его воспоминаний, и он как должно уверенно направился к лестнице. Он шагал и продолжал напрягать память, пытался вытащить со дна годов и десятилетий, какие-то разговоры, обратившие на себя высказывания работников, которые вызывали у него сомнения в их искренности и преданности. И все, все то, что могло помочь разобраться. Он ни на сантиметр не сомневался в теме разговора. Занося сапог на ступеньку, чтобы подняться на этаж, к этому моменту, он уже смог припомнить парочку сослуживцев, чьи слова, когда-то поразили его. Даже у него в голове мелькнула картинка, как входит в кабинет и, сидящий за столом полковник смеривает его понимающим взглядом. Как он закурит и начнется их беседа. Но тут, неожиданно он ощутил чью-то металлическую хватку на своем бицепсе и властное движение в сторону лестничного марша вниз. Он удивился этому, даже больше, чем тем словам, которые слышал тогда толи от Егорова, толи от Дыбенко, а может и от Белова в Берлине. Он знал, что внизу нет кабинетов, там только камеры.
Ваш комментарий будет первым