Из серии Дом у Покровских ворот
Огромной скалой из камня, бетона возвышается сталинский дома, а из окон их квартиры как окантованное кантиком изгороди блюдце виднеется Чистый пруд. Генеральский подъезд. Большие четырехкомнатные квартиры. В отличие от других подъездов в этом не было коммуналок. Был даже свой холл в парадном. Между этажами ниши в стенах, в которых стоят кадки с цветами, а на лестницах лежат ковры, прижатые медными прутьями к мраморным ступенькам. Каждый шаг бесшумен. Даже прислушиваясь стоя на этаже, не всегда можно различит, что кто-то поднимается по лестнице. Тем более если этот кто-то ступает, аккуратно надавливая на ворсинки ковра. Скоро, скоро первое Мая! Праздник всех трудящихся, всего трудового народа во всем мире! Но только в лучшей стране Советов, на Красной площади, буквально в километре, другом от этого дома состоится парад физкультурников и красноармейцев, которые бодростью духа и своей верой в будущее покажут всему миру, как счастливо им строить социализм в Союзе Советских Социалистических Республик (СССР)!
Мать и двое сыновей в этом доме, в этой квартир, в эти ясные апрельские дни живут в предвкушении демонстрации и ликования страны. Отец приезжал несколько месяцев назад, зимой, как раз в канун Нового года и покатал семью на своей машине, которая с тех пор, так и простояла всю зиму перед черным входом в подъезд.
Он проснулся утром 30 апреля и первая мысль, которая чуть было его не протрезвила окончательно от сна, даже раньше, чем это смогла сделать заря уже бившая багряным сапогом наотмашь по дребезжащему от солнца окну, была: «Расстреляю Мурджко». Это не была шутка или просто оборот речи, вымещавший его злость. Он бы отдал его под суд за «вредительство в воинских частях внутренней охраны Восточно-Сибирского округа» еще бы на прошлой неделе, но кто тогда будет на всех парах выбивать из этого сброда звонкий шаг на марше. Время, время! Бежит, бежит! А его-то, уже у него нет, ни на что. Тем более, на возню со всеми этими кадрами.
«Да, товарищ Сталин, как Вы мудро сказали: «проявлять самое заботливое отношение к нашим работникам….выращивать их заботливо», но знали бы Вы этого Мурджко – заваливает мне все дело! Какая тут забота – дибил! Но, я держусь, товарищ Сталин! Вы можете во мне не сомневаться!» Да, и куда деваться сейчас от этого Мурджко! Он уже по два раза объехал все части и знает, кто, где и как может стучать каблуком сапога и держать винтовку, равняясь на знамя. А все еще совсем не готово. Еще стучать и стучать, тянуть и тянуть носок. И пусть в глазах Мурджко читается: «Ну что еще Вам надо! Куда лучше!». Это для тебя Мурджко все куда как лучше, а для меня все очень и очень сыро. А времени уже меньше чем нет. Да и с этими юнцами без этого Мурджко разговор так легко не клеится. «Ну, да ладно, сейчас отстреляюсь, а потом уже и его под суд. Разгильдяй! Я еще воспитаю тех, кого надо».
Злость еще не очнулась от сна, и поэтому Семен Давыдович, не открывая глаз, отвернулся к стене. Капризные пружины старорежимного дивана промолчали под дюжим телом. Зябко поежившись, он только надернул к подбородку предательски поползшую к полу шинель.
Ночь, прокравшаяся в кабинет комбрига уже от души надышала ему своей жалящей прохладцей забайкальских степей. Тут жестко морозит под звон апрельского солнца лживо блестящего теплотой. Тем более сейчас, пока еще скрежещет зубами ночь, еле-еле сползая с завернувшихся в деревянные бараки, наверное, сотни не меньше тысяч читинцев, обложенных вокруг тайгой и степями.
Жмущихся друг к другу людей, кто с верой в светлое будущее, кто просто храпом, нахрапом и паром из не чищеных ртов, согревая друг друга. Такой присоседившейся человечьей кучей к Арахлейским озерам. Рассвет безнадежно тлеет в печке, не в силах уже побороть эту изморозь начинавшую звенеть и на книжных полках комбрига. Дневальный тоже задрых. Встать бы да пойти «впаять» ему бодрых слов, чтобы дров таскал, а не сны сосал. Но даже эта мысль была подморожена, еще не собиравшимся отступать сном. Эту ночь комбриг Барановский провел в комендатуре, где на диване и заснул. Остывший стакан чая так и стоял на столе под зеленым плафоном лампы Ильича.
Да, это тебе не твоя оршанская весна со всем ее белорусским ароматом. Это тебе не сладкое матросское детство, когда ты десятилетним пацаненком просыпался босяком на палубе баржи спокойно спускающейся по Днепру в Киев, а может еще и, куда дальше на юг. Когда продрав глаза и сделав потягуськи елозя на занозных досках кормы, ты неспешно вставал сразу оказавшись в теплых объятьях полесья. Подходил к борту, даже не замечая наваленных бочек и канатов и, не замечая, как проглатывал на завтрак огромные куски свежайшей испарины, поднимавшейся над мерными волнами этой могучей реки. Да, ты озирался, не идет ли где боцман, дававший каждый раз от всей души тебе по затылку, да так, что мозги прекращали трястись только через пару минут. И ты снова мог начинать соображать и приниматься драить рубки, кубрики, таскать уголь, выбрасывать помои и что еще ты там делал во время навигации нанятым матросить на судно какого-то дядьки, которого ты никогда и не видел. Зато каждый раз, когда тебе приспичит искупаться, ты, не думая ни о чем прыгал в этот Дняпор. И для тебя не существовало ни тяжелой руки, грозы затылка. Ни матери, этой поденщицы, которая одна волокла на себе двух пацанов и которая за три копейки сейчас батрачила где-то в Витебске или Могилеве, чтобы ты зимой мог жить при ней и ходить в приходскую школу. Ни обещанного в конце навигации жалованья! На все плевать! Только легкость поднырнуть под волну и перевернувшись на спину взмахивая руками побарахтаться свободной рыбешкой и солнце, искрящее сквозь перья облаков, это все, что тебе было надо для беспечной жизни. Ну и плевать, что натягивая свои босяцкие штаны, обтираясь оборванной грязной рубахой, ты от чумазого палубного мальчика дорос до матроса парохода, на котором катали господ. Не тогда началась твоя жизнь.
Зато сейчас у тебя такая о которой ты и мечтал. На полную катушку – та жизнь, за которую и жизнь отдать не жалко. И в ней, так и должно быть, чтобы Мурджко всю ночь орал на плацу, заставляя чеканить шаг и держать не только строй, но и винтовки на перевес очумевших от этой муштры солдат.
А он всю ночь вычитывать донесения командиров разных отделов, частей и батальонов о бесчинстве Мурджко, вырывавшем в грубой форме лучшие кадры из их служащих. Это Мурджило, как его называл и не только за глаза комбриг, уже месяц мордовался им каждую неделю на глазах всей читинской детворы, сбегавшейся смотреть как доблестные бойцы Рабоче Крестьянской Красной Армии (РККА) готовились к параду 1 мая 1939 года. Семену Давыдовичу Барановскому уже год, как занимавшему пост начальника войск внутренней охраны НКВД Восточно-Сибирского округа (ВВО ВСО НКВД СССР), было поручено выделить два отряда бойцов для прохода их в колоннах РККА на Первомайской демонстрации перед трудящимися города Читы. И вот этот его начальник строевой части, этот майор Мурджко . Этот предупредительный и подтянутый майор вчера опять его вывел из себя. Да так, что он обматерил не только этого Мурджило, но и заодно и еще сотни три красноармейцев размазал по плацу. Оставив их всех отрабатывать пока солнце не зайдет строевой шаг для завтрашней демонстрации. А все этот Мурджкко, который не смог сколотить из всего округа пару отрядов, которые бы пришлись бы по душе комбригу своей выправкой и задором. Хотя он еще в январе ему приказал прошерстить все батальоны и вообще, все отделы округа, вплоть, если понадобится до обозного, и набрать бойцов, чтобы они смотрелись красавцами красноармейцами на параде 1 мая. И вот завтра уже парад, а то, что он видел вчера ни чем не лучше, того, что он видел месяц назад. Он не придирался к майору в пустую. Он знал, что хочет видеть. Это была не фантазия, о каком-то идеальном строе. Нет, это была его жизнь.
Все это было у него. Он делал все это своими руками. И знал, и слышал, как должен звенеть каблук сапога и как должен гореть глаз, равняясь на знамя и, насколько имеет право дрогнуть штык во время марша. Десять лет тому назад, когда он был сам начальником строевой части Главного управления пограничных войск (ГУПВО) и помощником командира отдельной дивизии особого назначения им. Ф.Э. Дзержинского Михаила Петровича Фриновского.
Ему было не стыдно за своих бойцов на любом параде, даже на Красной площади. Для таких дел, у него были подобраны лучшие бойцы и они были всегда наготове. И нет сомнений, что они были даже лучше, чем любые гренадеры во всех царских армиях и от муштрованы так, что их коллеги Фридриха Великого если бы узнали о том, как бывает, то никогда бы не бежали бы в далекую Россию. Так что хорошо, что они так и не узнали, как бывает, а то бы нам это грозило остаться без Ломоносова. Но тут, в этой Сибири было уже все не то и не так.
Плац был не тот, что перед Покровскими казармами, где он гонял сам своих бойцов и если надо оставался на ночь и не выпускал их с площадки. Хорошо, что Москва уже была электрифицирована, и не надо было подстраиваться под солнце. Да еще и эти новости тоже, не давали ни какой надежды. Две недели назад, он, разговаривая по телефону с женой, которая осталась с детьми в Москве, и которая из их квартиры на Покровке звонила ему раз в неделю, докладывая об учебе сыновей. Тогда он из разговора с ней и понял, что Фриновского взяли. К этому все и шло.
Правда, он думал, что все еще может пронести, но где-то в глубине души все же не сомневался в исходе. Кольцо замкнулось. Но, несмотря ни на что он все равно продолжал держать свое равнение на знамя. И даже в голову не приходили какие-то другие варианты. А какие? Лучше, чем по приказу по Трансибу до Москвы, было бы без приказа по нему в другую сторону? А там что? Спрыгнуть где-нибудь у Хабаровска в Китай? И надеется, что оставшейся в Москве семье повезет больше, чем ему при переходе границы? Уж куда более реалистичней и обнадеживающе выглядел вариант написать товарищу Сталину. Да, он очень занят и сейчас вокруг него не те люди, но если дойдет, то может, разберется! Ведь служим-то мы с ним одному делу! Делу Ленина-Сталина-Коммунизму – за счастье всего нашего советского народа!
А все началось с империалистической войны. Когда, после навигации 1915 года, 23 летний парень оказался по призыву в 22 Вологодской дружине в Черниговском городе, название которого сейчас уже и не помнится. Возле которого расквартировали набранный молодняк. Не прошло еще и пару недель, как его и еще нескольких таких же ребят, прослывших как достаточно грамотных или просто болтунов, выделили из общей массы. И вот уже вся эта деревенская команда толпится перед избой, где живет офицер. Входят по одному. И вот уже Семен Барановский, одергивая непривычную гимнастерку, стоит перед строгим допросом, под покровительственным взглядом разных сидящих перед ним оберов и унтеров. Он выдержал испытание за 4 класса городского училища и был направлен в Псковскую школу прапорщиков, в которой учился еще полгода. А после до лета 1917 года служил в 24 Олонецкой дружине на юго-западном фронте, где смог себя проявить, даже имел Георгиевский крест.
Он даже, по своей привычке выслуживаться и показывать товар лицом, в автобиографии в Академии РККА указывал, что уходил из царской армии в чине подпоручика, правда после пришлось написать кучу объяснительных и ответить на еще большее количество вопросов в личных беседах при каждом новом назначении.
Он каждый раз давал исчерпывающие ответы, на все то, что писал сам в своих автобиографиях и на то, что к ним дополняли в своих справках коллеги. И служа в воинских частях от Кутаиси до Ленинграда везде делал, что мог и как мог и легко сходился с сослуживцами, которые не строили из себя военных док. Так же работая последние годы начальником-военкомом 1-й пограншколы (ВПШ) НКВД, больше снискал себе любви среди слушателей, чем кадрового состава. Зато результат, говорил сам за себя. Ведь не стал бы нарком СССР, а ныне врага народа, товарищ Ягода, ему за отличную работу давать поощрительный легковой автомобиль.
Он уже не спал, когда слышал, как по лестнице поднимается отряд. Это же была не лестница его генеральского подъезда на Покровке, в Москве, где не слышно, даже если бухнется какая-нибудь мамаша с ребенком. Тут, в Чите, на дощатом полу комендатуры, даже женская шпилька, только переступившая порог выдаст уже идущего гостя. Тем более марш троих красноармейцев в полном обмундировании. Так что он, как только они ступили на лестницу, тут же вскочил с дивана и метнулся за стол.
Он не хотел, чтобы его застали в расслабленной позе. Шлепнув себя пару раз ладонями по щекам, он погасил лампу и сделал глоток холодного чая. В дверь постучали. «Разрешаю» — рявкнул он. Вошедший чекист отдал нехотя честь и так же через себя доложил: «Приказано Вас задержать и конвоировать в Москву. Сдайте оружие». Красноармейцы стояли в дверях. Барановский встал, вытащил из стола портупею и все прочее снаряжения и, оставшись только в одной гимнастерке, подпоясанной ремнем, пошел за коллегой. Со стороны он выглядел так же неуклюже и шагал без привычной чеканной офицерской выправкой. Он шел так же, как шел четверть века назад в избу к офицеру сдавать сельские экзамены. Выйдя на улицу, он увидел стоящего на плацу Мурджко, которому крикнул проходя мимо: «А этих-то что не взял, смотри какая выправка? А то понабрал тюленей и колупаешься – парад губишь!». Уже трясясь в вагоне Трансиба в сторону Москвы и уже проехав Байкал, где-то в Бурятии, он вспоминал. Как прошлым летом он где-то тут в своем санатории «Аршан» отдыхал во время каникул детей с женой и как они ходили в тайгу и он рассказывал им, как в дни октябрьской революции он вместе с красными партизанами гонял беляков на своей оршанской земле.
«Нет, Сталину писать не буду. НЕ поверит. Как не поверила мне и партия, в то, что я был в партизанах». Так и приговорила: «Обманывал партию и командование». А какие я мог тогда привести доказательства. Рассказы односельчан, которые разбежались или командиров, которых постреляли. А может, и не было действительно тех партизанских отрядов, а просто расправились мы тогда с пацанами, такими же, как я вернувшимися из царской армии домой с какими-то армейцами, решившими пограбить наше село. Какая разница.
Какая разница, что предъявили товарищу Барановскому, чтобы записать его во врага народа. Создание контрреволюционной организации в ВПШ НКВД СССР, подготовка покушения на руководство СССР или грубое обращение с подчиненным кадровым составом и вредительство в рядах РККА или еще что. Какая разница.
Даже то, что он не признал вины и был расстрелян, морально не сломавшись, ничто большее, как чувство самоудовлетворения и повод для гордости родни. Фак в том, что каков бы не был бы преданный служака ни его веры, ни силы характера, ни оружия не достаточно, чтобы победить. И даже, то что сын погиб геройски в Московском ополчении ни как не влияет на суть вопроса.
Ваш комментарий будет первым